Длинные прямые волосы, такие темные, что сливались с черным плащом, оттеняли бледность кожи, а синяки смотрелись как нанесенные багровыми чернилами.

— Ух ты, — сказала я. — Сколько же тебе крови понадобится, чтобы это вылечить?

Он посмотрел на меня так, что сразу стало ясно: я что-то умное сказала.

— Много.

— Как чувствует себя все остальное? — спросил Жан-Клод.

Реквием развел плащ широким жестом обеих рук — как будто занавес раздернулся. Торс его белым пламенем светился на темном фоне, и только когда глаза привыкли к этому контрасту, до меня дошло, что это белое — отчасти и бинты. Правая рука, грудь и живот были густо укрыты марлей и пластырем.

— Боже мой, неужто Менг Дье в самом деле такое сотворила?

— Да.

И больше он ничего не добавил. Редко бывало, чтобы Реквием давал односложный ответ.

Он подошел к нам — плащ за ним развевался. То есть он шел быстрее, чем казалось по его скользящей походке.

— Ma petite, если ты принесешь из шкафчика в ванной ножницы, мы сможем осмотреть его раны.

Я тут же это сделала. Вчера ночью я видела синяки, но не видела всех этих бинтов под рубашкой и понятия не имела, насколько он серьезно ранен. В ванной я задержалась, взяв ножницы, увидела свое отражение в зеркале. Какое-то слегка испуганное. Неужто он действительно бросил Менг Дье ради меня? Бросил женщину ради всего лишь шанса, что я возьму его себе как pomme de sang? Уставясь на себя в зеркало, я не видела там женщины, ради только возможности обладания которой можно бросить другую. Элинор — это еще быть может, но я… В голове не укладывалось.

Я вернулась в спальню. Реквием сидел на кровати рядом с Жан-Клодом, а тот повернул его лицо к свету, разглядывая синяки.

Когда я вошла, Реквием рассказывал:

— …и она сказала, что раз этой симпатичной мордочки не будет у нее на подушке, то и ни у кого не будет.

Кто-то принес кресла от камина, так что Элинор могла сесть не на кровать.

— И она попыталась изуродовать тебе лицо, — сказала она тихо.

— Да, — ответил он как-то странно сдавленным голосом, совершенно не похожим на его обычный.

Я подала Жан-Клоду ножницы. Он их взял и положил на прикроватный столик.

— Думаю, мы можем снять пластырь. Ты мне поможешь, ma petite?

Мне пришлось подвинуть плащ Реквиема, лежавший на краю кровати. Она была настолько высокой, что мне пришлось сесть поглубже, чтобы не соскользнуть. Шелковое покрывало, шелковый халат — все это скользит.

Я взяла Реквиема за руку — бинты шли от кисти почти до локтя.

— Это не от ударов, — сказала я.

— У нее был нож, — ответил он тем же сухим сдавленным голосом.

Я посмотрела на него, но даже уцелевшая половина его лица ничего мне не сказала. Такой же красивый и безжизненный, каким бывает иногда Жан-Клод. Будто смотришь на картину, на портрет красавца-принца, возвращающегося из битвы. Даже когда я взяла его руку в свои, он остался так же далек и отстранен, будто висел на стене музея.

Жан-Клод уже отдирал пластырь от груди Реквиема. Я склонилась над рукой и тоже занялась пластырем, держа его руку в своей, потом стала разматывать марлю. Кисть была исчеркана мелкими и не такими уж мелкими порезами. Как можно осторожнее приподняв его руку, я размотала бинты. Они упали, и я не могла удержать восклицания. Все предплечье было покрыто сеткой резаных ран. Две надо было зашивать.

Я посмотрела ему в лицо, и он встретил мой взгляд. На миг я увидела в этих глазах злость, и тут же они снова стали пустыми.

— Так называемые оборонительные раны. Ты держал руку перед лицом, потому что именно туда она хотела попасть.

— Не только, ma petite.

Голос Жан-Клода привлек мое внимание к нему — и к обнаженной груди Реквиема.

Я выдохнула сквозь зубы с шипением, потому что он был прав. На бледной мускулистой груди ран было меньше, чем на руке, но они были глубже.

Я исследовала одну под грудиной. Она была глубокой, и виднелся след рукояти на коже. Я посмотрела ему в лицо и, наверное, не смогла скрыть своих чувств.

— Ты так потрясена, Анита. Почему?

— Она метила в сердце. Она хотела тебя убить.

— Я говорил тебе это вечером, ma petite.

— Я знаю, ты говорил, что она пыталась убить его, но… — Я провела пальцами по краю другой раны, между ребрами. Колотая рана, нанесена куда нужно. Она пыталась изрезать его лицо, и следы на руке показывали, что она хотела только его изуродовать, но раны на животе и на груди — эти планировались как смертельные. — Она знала, куда бить. — Мое уважение к Менг Дье возросло, и страх перед ней — тоже. — И все это делалось на глазах у посетителей?

— Не все, — сказал Реквием, — но большая часть.

Я посмотрела на Жан-Клода:

— И никто не вызвал полицию?

У него хватило такта отвести взгляд — не смущенно, но…

— Что ты сделал? — спросила я.

— Массовый гипноз не запрещен, ma petite. Только индивидуальный.

— Ты зачаровал публику.

— Мы с Ашером.

Я положила руку над раной, которая, похоже, пришлась ближе всего к сердцу. Мне в голову пришла мысль.

— Ты говорил, она напала на Ашера. Он тоже так пострадал?

— Нет.

— Я думаю, она знала, что вы с Жан-Клодом ее убьете, если она убьет Ашера. Я думаю, она считала, что я для вас менее ценен.

И снова голос его стал безжизненным, но сама эта безжизненность заставила меня поднять на него глаза.

— Желчно звучит.

Он отвернулся, улыбнувшись едва заметно.

— Я хотел, чтобы прозвучало безразлично.

— Я много слышала вампирских голосов. В самом безразличии есть свои оттенки.

— Я дурак был, что сказал ей при народе, но она напирала, спрашивала, и я сказал правду.

Тут он посмотрел на меня наконец, и мне пришлось сделать усилие, чтобы не отвести глаза, — не из-за его вампирской силы, а потому что больно было смотреть на избитое лицо и понимать, что каким-то странным образом я в этом виновата.

— Ты и вправду сказал Менг Дье, что бросил ее, думая, что это из-за нее я тебе отказала?

— Не такими словами, но да.

Я вздохнула и покачала головой:

— Ох, Реквием! Я хочу сказать, я не думала, что она так резко это воспримет, — я показала на его раны, — но гордость не дала бы ей спустить это просто так.

— Гордость, — кивнул он, но остановился, не закончив движения из-за боли. — У нее гордости много, а у меня, кажется, совсем нет.

Он посмотрел на меня, и его глаза, его лицо наполняло такое чувство, что я просто не выдержала и отвела взгляд.

— Не надо, — шепнула я.

Он соскользнул на пол, встал на колени — невольно застонав. Он взял мою руку, и я не отняла ее, это показалось бы мелочным.

— Что мне сделать, чтобы оказаться в твоей постели, Анита? Скажи, и я сделаю.

Я посмотрела ему в лицо, увидела в нем боль, и это не была боль ушибов и порезов. Я перевела взгляд на Жан-Клода:

— Это ardeur?

— Боюсь, что да, — ответил он.

Я повернулась к коленопреклоненному вампиру, понятия не имея, что ему сказать.

— Я такой урод для тебя? — спросил он.

— Нет, — сказала я, проводя пальцами по контуру его неповрежденной щеки. — Ты очень красив, и ты это знаешь.

Он попытался покачать головой, резко остановился — снова будто от боли.

— Если бы я был достаточно красив, ты бы взяла в свою постель меня, а не обратилась бы к этим чужакам. — Он опустил голову, сжимая мою руку двумя своими. Потом поднял лицо, и видно стало, что он плачет. — Анита, прошу тебя, умоляю, не отбрасывай меня в сторону так небрежно. Я знаю, что тебе не так приятно было мое внимание, как мне — прикосновения к твоему телу. Но я стану лучше, клянусь, если ты только дашь мне еще один шанс доставить тебе удовольствие. Я слишком старался быть с тобой осторожным. Я не понимал. Я умею лучше, я буду лучше.

Он зарылся лицом мне в колени и зарыдал.

— Я думаю, мы получили ответ, ma petite.

Я гладила волосы Реквиема и не поняла, о чем говорит Жан-Клод. Слишком я была оглушена, чтобы думать.